Брежнев и эротические журналы. Как пережить войну и стать комментатором

Брежнев (Фото: ТАСС)

Владимир Писаревский отработал комментатором двадцать пять хоккейных чемпионатов мира и пять Олимпиад. Мы встретились во дворе его дома на Беговой и вспомнили самое захватывающее.

— Войну я встретил в детском саду в Звенигороде, куда попадали дети художников — и мама, и папа были скульпторами. Отец служил в Бресте, и за месяц до войны к нему приехала мама — они проводили там отпуск, а потом вернулись в Москву, догулять оставшееся время. Это произошло буквально за три недели до начала боев в Бресте — им невероятно повезло. Хорошо помню, что родители, приехав в Звенигород, сразу стали копать траншею — это был первый день войны, в Бресте уже вовсю стреляли.

Потом мы с мамой поехали к ее родственникам в Челябинск (пять лет мне тогда было), а отец — на фронт. Он имел отношение к химическим войскам, и его отправили в Севастополь, в перерывах между боями отец реставрировал там памятники. Потом его контузило, он чудом спасся. В звании старшего лейтенанта его перевели на Дальний Восток, где он в 1945 году установил огромный памятник красному командиру Сергею Лазо.

А мы с мамой в 1943 году вернулись в Москву. Квартиру у нас отобрали, отдали ее одному из участников войны — в то время часто выселяли из квартир, тем более что нас два года не было в Москве. Мы с мамой стали скитаться. Она работала в театрах, лепила декорации из папье-маше, а я спал где-то под сценой. Узнав о наших трудностях, отец написал в Союз художников, и нам дали маленькую комнату рядом со стадионом «Динамо».

— Хоккеем там же увлеклись?

— Конечно. Сначала мама купила мне коньки, которые привязывались к валенкам, но хулиганы их срезали — мы жили рядом с какой-то воровской малиной. Я страшно плакал. Один из блатных, весь в наколках такой, увидел меня и успокоил: «Пойдем, разберемся». Оказалось, он местный авторитет — хулиганы вернули ему мои коньки, а ко мне потом не подходили на пушечный выстрел.

Я стал регулярно кататься, ходить на русский хоккей, а однажды увидел на льду человека, гонявшего клюшкой со странным крюком непонятный предмет, похожий на консервную банку. Мы подшучивали над ним, а потом он к нам подъехал: «Зря смеетесь, скоро эта игра будет самой популярной в стране». Это был Аркадий Иванович Чернышев.

В то время стадион «Динамо» реставрировали пленные немцы. Мы приносили им бутерброды, они нам делали колечки из пятаков. Так вот, Чернышев нам тогда сказал: «Вы же общаетесь с немцами — спросите, нет ли среди них игроков в канадский хоккей». Мы долго узнавали и наконец вышли на парнишку, который в 1932 году приезжал в Москву в составе немецкой студенческой команды на самый первый в нашей стране матч по хоккею с шайбой. Чернышев выделил немцу комнату при стадионе, узнавал у него о нюансах хоккея, а потом немца раньше времени отпустили в Германию.

— Где вы играли в детстве?

— Лед заливали на теннисном корте перед южной трибуной «Динамо». Мы там гоняли клюшками мяч — тогда еще не шайб. Пришел как-то долговязый парень, стал играть с нами. А потом появился корреспондент «Пионерской правды» — фотографировать нас на первом льду в Москве. Все ребята стали представляться, а тот, новенький, сказал: «Лев Яшин, перворазрядник. Меня сюда пригласили из Тушина — я там слесарем работал». В хоккейном «Динамо» Яшин тоже был вратарем — забавно это выглядело, шайбу он отбивал ногами, а не клюшкой.

— Как вы попали в хоккейное «Динамо»?

— Был такой дядя Володя Хайдин, работавший в «Динамо» с двумя братьями еще с довоенных лет. Он набирал команды из мальчишек. Во время набора 1950 года к нему пришел и я. На малом поле стадиона «Динамо» собралось человек пятьдесят. Хайдин спросил: «Отличники есть? Два шага вперед!» — «Есть! Есть!» — и человек сорок пять выкатилось вперед. Хайдин им: «Придете на следующий год». Пятерке круглых двоечников, среди которых стоял и я, Хайдин сказал: «А с этими я буду работать — надо их выправлять. Они должны стать нормальными людьми». Причем среди отличников был знаменитый Вениамин Александров, олимпийский чемпион 1964 и 1968 годов — поскольку в «Динамо» его тогда не приняли, он пошел в ЦСКА.

А я попал к тренеру Илье Васильевичу Бизюкову — фронтовику, потерявшему глаз на войне. Когда Бизюков бегал с нами в коробке перед восточной трибуной «Динамо», он вечно, увлекшись, терял вставной глаз, выпадал он у него. Бизюков останавливал игру, а мы всей командой ползали по льду и искали этот глаз.

Однажды Бизюков опоздал на наш матч. Мы играли с «Химиком» в «Лужниках». Илья Васильевич появился только к началу игры весь в цементе. Он опаздывал, догнал какой-то самосвал, а там жидкий цемент — вымазанный в нем он и руководил потом нашей игрой.

— Родители протестовали против увлечения хоккеем?

— Мать на меня не могла воздействовать в этом плане — я рос на улице сам по себе. А отец вернулся с фронта и сошелся с другой женщиной.

— Какой матч за «Динамо» больше всего запомнился?

— Однажды меня пригласили из молодежной команды «Динамо» во вторую — на финал первенства Москвы против ЦСКА. Собралось тысяч двадцать. За ЦСКА вышли играть Анатолий Тарасов, он уже тренировал, ему хорошо за тридцать было, и еще два сильных игрока — Игорь Деконский и Валентин Сенюшкин. А нас усилил Виктор Никифоров, олимпийский чемпион Кортина д’Ампеццо 1956 года. Он любил зажечь, поэтому Чернышев перевел его во вторую команду.

Мы вели 1:0, кто-то из наших задел Тарасова клюшкой и выбил ему зуб. Форма белая, он весь в крови. Ему кричат: «В медпункт!», а он ни в какую: «Пока не разорвем эту банду, никуда не уеду». В итоге они отыгрались, и Тарасов позволил отвести себя в больницу. Мне как самому молодому участнику матча Чернышев сказал: «Проводи Тарасова». Так я с ним и познакомился.

Анатолий Тарасов. Фото ТАСС

— Что интересного услышали от Тарасова?

— Анатолий Владимирович рассказал про важный для себя эпизод, когда он помогал Борису Аркадьеву в футбольном ЦСКА. Аркадьев уехал в сборную и оставил команду Тарасову. Тарасов увидел, что вратарь Никаноров пришел вдребезги пьяным и лежит под лестницей. Тарасов отстранил его от игры, поставил дублера, позвонил Аркадьеву: «Люди же смотрят — я должен держать дисциплину». Аркадьев ему: «Идиот! Он и пьяным лучше всех сыграет». Никаноров вышел и провел игру великолепно. «Я на всю жизнь запомнил, что к людям надо относиться индивидуально, — говорил Тарасов. — Если игрок пьяница — это одно, а если один раз сорвался — не надо на этом акцентироваться».

Тарасов обожал впитывать новую информацию. Он великий новатор, отец нашего хоккея. Да, люди для Тарасова были механическими фигурами, но при этом становились у него великими игроками и могли выдерживать запредельные нагрузки, чехи называли хоккеистов ЦСКА штангистами на льду. Правда, по негласной статистике, хоккеисты тарасовского ЦСКА уходили из жизни раньше, чем игроки других советских клубов, — у многих начинались проблемы с сердцем. Например, защитник Владимир Брежнев, его называли Гиря из-за сходства с культуристом, рано умер из-за сердечной недостаточности.

— Почему вы не попали в основной состав «Динамо»?

— Я был слишком интеллигентен в игре. Чернышев мне говорил: «Ты по натуре мягкий человек, а в хоккее надо быть жестче». Я вообще заметил, что человек, воспитанный в творческой среде, гуманитарий, редко становится хорошим игроком — в хоккее важен математический расчет, а у меня по математике всегда были плохие оценки. Я еще поиграл в Электростали, Воскресенске, Челябинске и стал играющим тренером в Подмосковье. Там постоянно зубодробительные истории происходили.

— Например?

— Мы играли в деревянных коробках, а зрители стояли на брустверах, заваленных снегом. Один человек держал руки в карманах пальто, поскользнулся и грохнулся с бруствера на лед — освободить руки не успел и упал прям на голову. Кровь, игру остановили. Стали его поднимать, а он окаменевший, все не мог вынуть руки из карманов, а когда их наконец вынули, там оказались зажатыми две четвертинки. Видно, считал, что лучше разбить лоб, чем бутылки.

— Как вы попали в журналистику?

— Отучился на тренера, и меня пригласили руководить физкультурой в радиокомитете. Однажды его руководитель Шамиль Мелик-Пашаев вызвал к себе. В кабинете, кроме него, сидел Вадим Синявский. Я сел на какой-то хромой диванчик, он подломился подо мной, но я успел подставить руки и не ударился о стену. Я сказал: «Не знал, что у вас здесь необъезженный мустанг. Я бы седло взял». Синявский расхохотался: «О! И лоб целый, и за словом в карман не лезет. Беру его в ученики».

— Чему он вас научил?

— Тогда уже начинал работать Озеров, и я тоже пытался комментировать в эмоциональной манере. Синявский мне сказал: «Володя, люди сидят за столом у телевизора, выпивают, может быть, — а вы тут кричите. Поспокойнее, поинтимнее. К тому же вы путаете игроков. Запомните: если врете, то врите красиво».

Синявский много рассказывал о войне. Однажды зашел ко мне в каморку с поллитровкой: «У вас нет кружки?» Я дал ему железную. Он: «О, это мне напоминает фронт. У меня на войне была такая же, привязывал ее к ремню и носил с собой», — написал на ней гвоздем свое имя, налил себе и мне и стал рассказывать. Всю войну он прошел военным корреспондентом, в Сталинграде друзья, с которыми он работал, погибли на его глазах. Синявский первым сообщил по радио о пленении Паулюса. В Севастополе в Синявского попал осколок, повредил глаз. На последней подводной лодке его оттуда забрали.

После войны Синявский комментировал по радио все футбольные и хоккейные матчи, ездил в Англию с «Динамо» — он и болел за них, — а первый телевизионный репортаж провел с Николаем Озеровым, другим своим учеником. Из-за ранения глаза в Севастополе Синявский с трудом различал игроков и сказал в эфире: «Теперь и вы все видите — чего я буду встревать. Лучше про рыбалку расскажу». На этом закончилась его телевизионная карьера.

Синявский стал часто ходить подшофе — считал, что его жизнь подходит к концу, хотя мог жить еще долго.

Вадим Синявский. Кадр из фильма «Центр нападения», 1946 год

— Какой парный репортаж с Синявским запомнили лучше всего?

— Был какой-то гала-матч, присутствовали Хрущев и правительство. «Лужники» построили удивительно — комментаторские кабины на восьмом этаже, а единственный туалет — на первом. У Синявского была традиция — сходить в туалет перед игрой. А в «Лужниках» мы первый раз, что там один туалет — не знали, лифт забит высокими гостями, спуститься невозможно — что делать? Синявский подошел к вентиляционной коробке, вышиб решетку — и туда, значит, по-маленькому.

До репортажа оставалось минут семь, вдруг — нервный стук в кабину. Синявский мне: «Володя, откройте». Я открыл, там стоит мужчина в сером костюме, весь мокрый: «Что вы тут творите? Я начальник охраны Хрущева! На шляпу Никиты Сергеевича сверху потекло, главный инженер проверил коммуникации и сказал, что это от вас». Я вытолкал его, мы отработали матч, потом вернулся начальник охраны: «Это инженер виноват, что не предусмотрел у вас туалет. Мы его уволим». Уже на следующем матче в комментаторской стояла сбитая из дерева кабинка.

— Ваша первая зарубежная поездка?

— С Яном Спарре, тоже известным комментатором, поехали в Болгарию на матч с футбольной сборной. Стрельцов только вернулся после отсидки и вел себя отстраненно — ребята шутили, а он сидел, насупившись. Тренер Якушин поразил  образованностью — когда мы ехали по Софии в автобусе, Михаил Иосифович был как гид, рассказывал, какие религии там были, какие храмы.

Улетать в Москву мне пришлось на день раньше Спарре. Я поехал менять билет и познакомился в аэропорту с женщиной, болгаркой, которая приехала с той же целью. Она летела в Москву выходить замуж, но мы понравились друг другу, она передумала и стала моей женой. Мы трижды с ней сходились, но в итоге развелись. Она вышла замуж за американца, но там тоже что-то не сложилась, и она вернулась в Болгарию.

— Расскажите про Яна Спарре.

— Его голос был похож на озеровский, и комментировал он в той же эмоциональной манере. Отец Спарре был знаменитым штангистом в Риге. После войны там валялось много ракетниц, мальчишки бегали и собирали их. Однажды Ян стал разбирать какую-то гранату, и ему чуть не оторвало ноги. Одну спасли, а вторую пришлось ампутировать.

Со Спарре я поехал на свой первый хоккейный чемпионат мира в Стокгольм. Спарре — любвеобильный человек. Стояли как-то у нашего отеля, и каждую проходящую девицу Ян сопровождал смачными эпитетами. И вот мимо проходила девушка в платье и брюках — такая мода была. Спарре оценил ее очень высоко и громко. Я спросил: «Она же в брюках — что ты там увидел?» —«Да нет-нет, я увидел. Такие формы». Вдруг она обернулась и подошла к нам: «А что, брюки снять, что ли?» Спарре сжался: «Она, наверное, из посольства. Вот попали. Что будет-то». Девушка рассказала, что училась в Питере, сама полька, но вышла замуж за шведа. Жаловалась: «Шведы все импотенты». Спарре ей: «Да приезжайте к нам!» Посмеялись и разошлись.

Вечером Озеров приходит в наш номер: «В газете Aftonbladet написано, что два русских, один на костылях, оскорбили шведскую гражданку, непристойно выражались. Подняли шухер на улице и привлекли внимание полицейских. Как ведут себя гости Стокгольма! Натворили чудес: придется отправлять вас в Москву, я уже разговаривал с консулом. Завтра утром за вами заедет человек и отвезет в аэропорт».

Представьте мое состояние: мой первый чемпионат мира, игры еще даже не начались, а нас уже с позором депортируют в Москву. Спарре — опытный, говорит Озерову: «Коля, да чего ты паришь?» — «На, почитай», — и бросил нам газету. А мы по-шведски ни хрена, черт его знает, что там написано. Ночью обсуждаем — ну, Озеров же актер МХАТа, умеет разыграть. Спокойно заснули.

Вдруг стук в дверь: «Так, собрались? Степан Семенович уже ждет вас в машине внизу». Собрали вещи, идем с чемоданами к лифту, и Озеров нам: «Ладно, возвращайтесь. Уж пошутить с вами нельзя». — «Коль, ну так нельзя». Оказалось, недалеко от нас стоял корреспондент ТАСС, слышавший наш разговор с этой шведской полькой, и передал все Озерову.

Николай Озеров во время матча

— Самые экстремальные условия, в которых приходилось работать?

— В конце 1968 года — вскоре после ввода войск стран Варшавского договора в Прагу — я приехал в Брно, где «Спартак» Бориса Майорова играл Кубок европейских чемпионов. Наш чехословацкий корреспондент предупредил: «Ни в коем случае не говори по-русски, пришибут». Репортаж пришлось вести по телефону типа чапаевского, потому что телесигнал вырубили, а радиомикрофон обрезали. Много было провокаций. Брно граничит с Австрией, и мне рассказывали, что около ста тысяч чехов в то время перешли на Запад.

При этом чехословацкое руководство каждого гостя из Москвы встречало, как ревизора. В аэропорту мне подали кадиллак, поселили в двухэтажном номере люкс с люстрами из венецианского стекла, картинами Ренессанса и лестницей с золотыми перилами. Вдруг в дверь деликатно постучался американец из соседнего номера, приехавший на деловую выставку (таких номеров, как у нас, во всем Брно было два) — оказалось, он увидел машину, на которой меня привезли, номер, в который я заселился, и решил, что я крупный бизнесмен, с которым можно обсудить сделки.

— На хоккейных чемпионатах мира незабываемых случаев хватало?

— На двадцати пяти-то — конечно! Поехали с Озеровым в Мюнхен. Комментаторские места находились прямо на трибунах, кабин не было. Наши должны были играть с американцами. Из Москвы нам передают: «Не ругайтесь матом! Идет прослушивание перед эфиром, а у вас ругань стоит». Мы прислушались — и правда, зрители, сидящие в трех метрах от нас, матерятся, причем как-то витиевато. Я попросил полицейского осадить этих людей — у нас же сейчас прямой эфир на Москву включится. Он мне: «У нас демократия. Они купили билеты и могут говорить что угодно. Могут и против канцлера выступить». Накинули мы пиджаки на голову и стали вести репортаж. В одном из перерывов я подошел к этим ребятам — оказалось, это этнические русские, но их предки в Германии со времен Екатерины, а то, что мы считаем матом, — это их фольклор, они так разговаривают.

Потом приехали с Озеровым в Дюссельдорф. Поселились в очень дорогом отеле — сто долларов в сутки. В вестибюле — огромные фотографии людей, которые останавливались в этом отеле. Какие-то американские миллиардеры, швейцарские, и вдруг на самом видном месте — портрет Штирлица и свастика на руке крупным планом. Нас это немного шокировало.

Пришли на завтрак. Шведский стол. Озеров говорит: «Давай наберем еды в пакет — чтоб осталось на вечер и не пришлось ничего покупать». У двери — вытянувшийся в струнку швейцар, будто кол проглотил. Озеров мне: «Я задам швейцару вопрос на французском, пока он будет вспоминать, как ответить, ты проскочишь сзади меня с продуктами». Озеров подошел к швейцару, я проскочил и побежал по коридору к черному ходу. В это время лопнул один из пакетов — а я туда сдуру положил горячее. Все на пол.

Вбежали с Озеровым в лифт: «Вот мы два идиота. Скандал будет. Народ не поймет». Озеров мне: «Иди в город. Ищи другой отель». Ходил, искал, цены везде высокие. Обратился к человеку на бензоколонке. Он: «Эмигранты?» — «Да нет, работаем мы». Человек протянул мне визитку: «Езжайте к моей сестре на окраину Дюссельдорфа. Там недорого».

Приехали в мотельчик. Километров пять от дворца спорта. Помещение мотеля тоже завешано фотографиями, Озеров начал их рассматривать: е-е-епта, а там огромная фотография 100х80 — вся верхушка рейха: Геббельс, Геринг, причем Геринг целует руку шикарной блондинке. Рядом — гоночная машина тех времен. Озеров заорал: «Ты куда меня привел? Логово фашистов!» Выяснилось, что хозяйка мотеля была автогонщицей, перед началом войны выиграла чемпионат мира в Индианаполисе. Она была любимицей немецкого руководства, потому ее и целовал Геринг, и, когда грянула война, ей написали в Америку: «Возвращайтесь в Германию — поддержите нацию». А она решила остаться в Штатах и вернулась домой только через семнадцать лет после войны.

В подвале у нее стояли болиды, на которых она гоняла в тридцатые годы. Говорит: «Я вас довезу до арены!» А ей лет семьдесят уже было, ходила с палочкой. Выезжает на спортивном двухместном порше, а сзади скамеечка. Озеров сел с ней, я сзади. Выехали на автобан, ка-а-ак она ввернула за двести, мы вжались в сиденья. Озеров: «Караул!» — а она сидит смеется. Подлетели к арене, она так — вж-ж-ж-ж! — волчком затормозила. Вышли, покачиваясь. «Во сколько за вами заехать?» — спрашивает. — «Нет уж, мы сами доберемся».

— Западная Германия здорово отличалась от Восточной?

— Конечно. Первая наша поездка в Германию пришлась на Западный Берлин. Он был уже полностью восстановлен, люди раскованные, женщины полуголые переходят из одного заведения в другое, наркоманы какие-то, всем было наплевать — русский ты или француз. Улетать нам предстояло из Восточного Берлина, и, когда мы проехали стену, контраст был фантастический: разбитые дома, колючая проволока огораживает развалины, все насупленные, суровые, работники аэропорта смотрят волком, шарахаются от русских.

— Как Тарасов и Чернышев уживались в сборной?

— Тарасов — любитель псевдопатриотических красок. Когда он запевал в раздевалке «Черный ворон» или гимн Союза, Чернышев его осаждал: «Уберите этого певуна». Чернышев, человек голубых кровей, был достаточно мудр, чтобы не раздувать чрезмерно атмосферу патриотизма. Увы, его обошли вниманием после завершения тренерской карьеры, обделив наградами. Было динамовское собрание, где ему, четыре раза выигравшему Олимпиаду, просто дали грамоту. Он настолько расстроился, что перенес инсульт и до восьмидесяти лет прожил в очень плохом состоянии.

Тренеры сборной СССР по хоккею Анатолий Тарасов (справа) и Аркадий Чернышев. Фото ТАСС

— У кого чувство юмора было лучше?

— Тарасов шутил чаще. На чемпионате мира в Стокгольме зал, где проходили пресс-конференции, оказался мал для всех желающих. Тарасов предложил журналистам переместиться на трибуны, где он выступит перед ними с переводчиком. Собралось около тысячи человек. Прозвучал вопрос: «Почему русские побеждают в войне и в хоккее?» Тарасов: «Кто задал вопрос?» Поднялся тщедушный сутуленький мужичок в шляпке. «Да, невелик вопрос, — сказал Тарасов. — Я вам объясню. Вот вы можете выпить бутылку водки?» — «Да что вы! У нас не принято — мы пьем сухое вино». — «Вот то-то и оно. Любой русский может выпить бутылку водки, а то и две, если понадобится. Я думаю, что дал исчерпывающий ответ».

— Борис Кулагин чем выделялся?

— Кулагин понимал психологию спортсменов и перед одной из игр финского чемпионата мира повел команду в кинотеатр на порнографический фильм. Считал, что это расслабит игроков, и на лед они потом выйдут сконцентрированными и непобедимыми. Нас с Озеровым тоже взяли. Мы спросили Кулагина: «А чего вы ребятам такую расслабуху устроили?» — «Они это все наяву видели, подумаешь». Тот чемпионат мы выиграли с общей разницей шайб 64-18.

Еще в Стокгольме, на моем первом чемпионате мира, порнография была на каждом шагу — что интересно, эротическими журналами торговали пожилые женщины в очках. Я, человек впечатлительный, в одном из репортажей рассказал о таком контрасте. Из Москвы на меня накинулись — ты что там ляпнул! Но оказалось, что тот репортаж слышал Брежнев и сказал: «Мне понравилось. Комментатор все по-человечески рассказал». С тех пор ко мне стали относиться с большим уважением, а те журналы мы провезли на родину в баулах хоккеистов — чтоб таможенники не нашли.

— В Суперсерии-1972 вы комментировали одну из игр. Что из нее запомнили?

— Сначала я подстраховывал Озерова, когда он был в Канаде, — приезжал на телевидение поздно ночью и, если Озеров пропадал, вступал в репортаж. А в Москве я работал второй матч — репортаж велся от бортика, и приходилось отскакивать, когда игроки бились рядом. У меня на глазах Женя Мишаков сцепился с Паризе, а тот схватил его за нос и провернул, Мишаков упал и Паризе стал его колотить. Перед началом второго периода я спросил Женю: «Ты ж здоровый, а он щуплый! Как он тебя свалил?» — «Когда он за нос схватил, у меня искры из глаз посыпались — не знал таких приемов».

— Какие у вас сложились отношения с Виктором Тихоновым?

— Он меня называл кудесником — за красочный язык, литературные обороты в комментариях. У Тихонова был оператор, который снимал и монтировал игровые моменты, Тихонов потом ночами их пересматривал. Я не понимал, когда он успевал спать.

Хоккейный турнир Игр доброй воли в Америке проводился в сельской местности. Дворец спорта — прямо в поле, в каком-то котловане. Я приехал на первую игру со шведами — а Тихонов весь сжатый: «Не знаю, что делать. Федоров утром ушел и нет его. Думаем в полицию сообщить». Говорю: «Хорошо. Сейчас будет репортаж — поговорим об этом». — «Ты с ума сошел? У меня и так уже Могильный сбежал». А его помощник Игорь Дмитриев согласился поговорить со мной в эфире: «Федоров — большой артист, и он вправе выбрать себе сцену, — сказал Дмитриев вопреки коммунистическим лозунгам. — Необязательно, что она находится в России. Я его не осуждаю».

— С Харламовым вы были знакомы близко.

— Замечательный парень. Повар в ресторане отеля «Советский» был моим приятелем и пригласил меня однажды покушать. Прихожу вечером — закрыто. За стеклом — швейцар в ливрее, а рядом — Харламов. «Валер, ты чего здесь?» — «Да вот, хотел расслабиться, а меня не пускают». Говорю швейцару: «Ты чего, не знаешь Харламова?» — «Нет, я никого знать не хочу». — «Позови Сашу, повара». Стоим ждем, Харламов шутит: «Где-нибудь в Америке этот отель был бы у меня в собственности». Прибежал повар, впустил нас. Все, кто сидел в зале, в ту же секунду сбежались к Харламову, стали его угощать. Валера еле ушел оттуда — он-то просто покушать собирался, а там черт-те что началось. Валера был очень скромный парень, никогда не строил из себя звезду. Ему, конечно, надо было играть в НХЛ, он бы там был звездой.

— Через вас ведь пытались переманить наших лидеров в НХЛ?

— Да, в Мюнхене был случай. Тренер Билл Харрис к Озерову подойти не решился, а меня знал и обратился: «Будьте посредниками. Я вам заплачу». Я — к Озерову, тот: «А сколько он заплатит?» — «Двадцать пять тысяч долларов». — «Мало. Давай пятьдесят». Шутя. А серьезно сказал: «А ведь игроки сбегут — они с женами сюда приехали. Срочно беги к начальнику команды Сеглину».

Я рассказал начальнику. На следующий день перед игрой с Америкой из нашего посольства в Бонне прислали целый отряд охранников. Встречаю на разминке Харламова. Он мне: «Володь, что такое? Даже у туалета стоят». Я ему не сразу, но рассказал. Валера: «Е-мое, зачем же ты Сеглину рассказал. Мы б с Харрисом сами разобрались».

— У кого вы взяли первое в жизни интервью?

— У Пеле. В начале шестидесятых в Москву прилетела сборная Бразилии. В Шереметьево мы приехали с Синявским. Прилет бразильцев ждали в буфете — собрались журналисты всех изданий, а Синявский куда-то исчез. Вдруг слышим объявление: «Внимание встречающих сборную Бразилии! По погодным условиям она должна приземлиться через час во Внукове, а не в Шереметьеве. Комментатора Синявского ждет вертолет». У нас паника – а нам-то что делать, как добраться через всю Москву до Внукова за час?

Футболисты сборных Бразилии и СССР Пеле и Анзор Кавазашвили. Фото ТАСС

Появился Синявский, журналисты принесли ему из буфета пива, водочки: «Пожалуйста, возьмите нас в вертолет до Внукова!» Он махнул немножко и ответил: «Неужели вы не поняли? Мы сидели, сидели, анекдоты кончились — вот я и решил разрядить обстановку». Оказалось, объявления в аэропорту делал его знакомый военный.

Наконец объявили, что совершили посадку самолеты из Рио со сборной Бразилии и из Милана с итальянскими певцами. Пассажиры вышли из двух самолетов и, слившись в одну группу, пошли в здание аэропорта. Вдруг из рядов артистов вылетела невысокая рыжеволосая девица и торпедой бросилась на Пеле, а он успел выставить руки и удержал ее.

Среди нас был лучший спортивный фотограф Юра Маргулис из «Советского спорта» — лучше, чем он, экспрессию спорта у нас никто не понимал. Юра травил анекдоты и упустил момент с Пеле и девушкой, а американец из Reuters успел и сделал классный кадр. Юра так расстроился (кричал: «Я мог стать миллионером, если б продал этот кадр!»), что запил и ушел из спортивной журналистики. Как потом выяснилось, той девушкой была Рита Павоне. Она потом продавала свою пластинку с фотографией, где Пеле держит ее на руках.

Потом я пробился к Пеле с микрофоном. Переводил парень из португальской редакции. Спросил: «Наша сборная хорошо котируется в Европе, не боитесь ее?» — «Пусть нас боятся», — ответил Пеле. Потом вышел на поле и разделал всех наших — и Воронина, и Логофета, обводил по несколько человек.

— Самое удивительное интервью в вашей карьере?

— В 1967 году на игре ЦСКА — «Динамо» я решил взять интервью у Юрия Гагарина, он сидел с женой на трибуне почетных гостей. Меня знала администрация «Лужников», так что я смог пройти к Гагарину с микрофоном. Гагарин любил ходить на хоккей и часто сам выходил с клюшкой на лед, а болел за ЦСКА. Я спросил, кто ему нравится из игроков, и он выделил Сашу Рагулина — не за его габариты, мощь, а за умение мыслить на льду и конструировать игру.

В перерыве Гагарин, оставив жену на трибуне, пригласил меня выпить кофе в буфете «Лужников». Сели, девушка принесла на подносе две чашечки. Я попробовал — это коньяк. Я поразился: «Мне ж еще работать!» — «Ничего-ничего. Для настроения», — успокоил Гагарин. После мы расстались, он вернулся на трибуну, а я — в комментаторскую кабину. Это было за год до его гибели.